Не могу простить себе, что так и не уговорила ее записать блистательные устные рассказы, случаи и сценки, как бы «вдруг» пришедшие на память в разговоре, но абсолютно, филигранно отделанные, до мельчайших деталей и примечаний.
     Сейчас говорю себе: в конце концов, надо было их украсть, записать самой и напечатать. Хотя, конечно, без ее неподражаемой интонации, мягкого «украинского» придыхания, без этих эмоцио-нальных взлетов ее взрывной и одновременно певучей речи, многое пропадает.
     Сколько их пропало, летучих шедевров неописуемой, искрящейся Ренаты Мухи!
     Под конец, когда я уже ясно понимала (хотя и надеялась, надеялась – ведь она так отважно сражалась с болезнью!) – понимала, что развязка не за горами, я стала записывать наши телефонные разговоры. Голос ее слабел, но ирония, словесная меткость, образность речи нисколько не потускнели.

     Среди прочих историй есть такая, бегло и рвано записанная мною на счете за электричество, история про то, как она победила болезнь в первый раз, много лет назад, хотя американские врачи давали ей сначала три недели жизни, потом – три месяца… («При этом они все время улыбались, Дина!»).
     Когда после операции она очнулась от наркоза, над ней стоял улыбающийся профессор. Он сказал:
     – Рената, у меня для вас отличные новости. Я думаю, что у вас впереди несколько хороших лет.
     – Есть ли у вас вопросы? – спросил он.
     – Есть, – сказала Рената. – Один. Филологический. У нас в институте однажды на семинаре возник спор, как следует понимать знаменитое английское «несколько»: один-два? два-три? Или все-таки семь-восемь?
     – Знаете, – помедлив, произнес профессор, – я в этом бизнесе сорок лет, и чудес пока не встречал. На вашем месте я бы считал, что «несколько» – это два-три, и не строил иллюзорных надежд, что это семь-восемь…Мой вам совет: не начинайте ничего нового, завершите все для вас важное, и совершите то, что всю жизнь хотели сделать, но откладывали на потом.
     Повернулся и вышел.
     И затем последовали долгие недели мучительного лечения, в течение которых – я отлично представляю это, зная Ренату! – она покорила, завоевала своим неисчерпаемым обаянием весь медицинский персонал.
     Когда выписывалась, явилась на прием к своему профессору, который должен был дать ей последние наставления.
     – Рената! – сказал он на прощание. – Я благодарю вас за ваши усилия по очеловечиванию американской медицины.
     И когда она уже взялась за ручку двери, он окликнул ее.
     – Рената! Вы помните, что я сказал вам по поводу этих «несколько»? Так вот, повторяю: я сорок лет в своем бизнесе, и с чудесами не сталкивался ни разу. Но если все-таки когда-нибудь такое чудо произойдет, оно произойдет с Вами…
     И чудо произошло, и Рената много лет после той операции жила полноценной яркой творческой жизнью, написала много замечательных стихов, объездила много стран, преподавала, выступала, дарила любовью и дружбой множество людей: совершала немысли-мые усилия по очеловечиванию мира.
     И когда, несколько лет назад, болезнь возникла снова, у Ренаты уже был опыт борьбы, успешной борьбы. Возможно, именно поэтому она не сдавалась так долго.
     Иногда казалось, что она наблюдает со стороны за своей собственной борьбой за жизнь.
     В одной из телефонных бесед:
     – Вот эта болезнь, которой я болею, она очень добросовестная. Сначала у человека выпадают волосы, потом всякие другие приспособления для нормального существования… и если вы думаете, что человеку не нужны ногти…
     По настоянию младшего сына Алеши, они поехали в Америку – за «вторым мнением».
     Беседуем с Ренатой после возвращения:
     – Ну что ж, мы убедились, что израильские врачи ни разу не оказались отставшими. Меня послали на генетический анализ – это там сейчас модно. Кроме того, подвергли строжайшему допросу на предмет того – умер ли кто в семье от рака. А у меня, надо вам сказать, Дина, буквально все со всех сторон умирали от рака. И вот сидит американская врачиха, профессиональная улыбка до ушей, задает вопросы:
     – От чего умерла ваша мать?
     – От рака.
     – Какой она была расы?
     – Еврейской.
     – От чего умер ваш отец?
     – От рака.
     Далее следовали вопросы о племянниках, сестрах, братьях, которые все исправно помирали от рака. А врачиха все держала на лице широкую улыбку.
     – От чего умер ваш дед со стороны отца?
     – От бандитской пули, – отвечаю я, радуясь разнообразию.
     Врачиха вытаращивает глаза. Но улыбка приклеена.
     – Почему?
     – Время было такое, – говорю я. – Была революция.
     – А от чего умер ваш дед со стороны матери?
     – От бандитской нагайки.
     Я смотрю, что врачиха хотела бы драпануть отсюда, как можно дальше. Но улыбка на месте.
     – То есть как? – спрашивает. – Почему?
     – Время было такое. Революция.
     И тогда она делает паузу и осторожно осведомляется:
     – А зачем они все этим занимались…?
     И Рената пережидает мой смех, и говорит спокойно:
     – А что делать? Я бы всех их с удовольствием похоронила от рака…
     Перебирая эти беглые записочки на случайных конвертах, счетах, четвертушках бумаг, я натыкаюсь на какие-то, записанные мною фразы из разговоров, вроде этой, часто произносимой старой нянькой Ренаты: «Нэ робы, як ты робыш, и нэ будь такой, як ты е!», – и не помню уже, не помню – по какому случаю их записала. Не могла же я сказать ей: – «Рената, помедленней, пожалуйста, я записываю!». А может быть, так и было нужно?

Дина с мужем Борей и дочкой Евой. Книга раскрыта на стихотворении "Дожи", посвящённом Дине.

     Есть и целые рассказанные ею эпизоды, вроде истории с их другом, врачом из Германии, которого однажды немецкая полиция подвергла интересному наказанию: «Понимаете, Дина, вообще-то, он врач, и к тому же, святой человек. Это трудно совместить, но у него получается…Так вот, на днях он ехал домой и смеялся, вспомнил за рулем что-то смешное. Оказывается, этого в Германии нельзя. Его остановил дорожный патруль, его сфотографировали, и фотографию повесили на такую доску – она есть в каждом районе, как у нас раньше, помните: “Они позорят наш район!”. В Германии обычно на таких вывешивают фотографии проституток»...
     Успела записать еще один эпизод: про то, как в молодости на телевидении в Харькове Рената участвовала в программе по изучению английского языка. Играла в «разговорных» сценах то официантку по имени Наташа («была очень убедительна, что вы думаете!»), то еще какую-нибудь четко говорящую по-английски куклу.
     – И вдруг директора программ, редактора, главного редактора и режиссера передачи, а также меня, вызывают в Обком. Не Рай! И не Гор, Дина! А Обком. Харьков большой город...
     «Получили анонимный сигнал о вашей передаче», - говорит Дурасиков. Был такой инструктор. Любил мальчиков, что никому не возбраняется, но одного утопил в бассейне, что уже хуже…
     Однако все это выяснилось позже, а в тот момент он высадил нас всех по ранжиру, и говорит: – мол, получили письмо от трудящихся, в котором такая фраза: «И вот эта Наташа с ее глупыми глазами, у нее такой вид, как будто хочет сказать – ой, как я сама себе нравлюсь!».
     Рената делает паузу…
     – И все эти милые люди, Дина, – продолжает она мягким и даже меланхоличным тоном, – и директор программ, и редактор, и режиссер передачи… вдруг обосрались. Они перестали на меня смотреть. Инструктор Дурасиков их спрашивает: «У нее глупые глаза?»
     Я поднялась и сказала: «Нет. Умные».
     И все эти кролики замерли и затряслись. Дурасиков помолчал, прокашлялся, выпил воды из стакана и сказал: «Тогда ладно…»
     Есть у Ренаты и обо мне два устных рассказа.
     Один – про то, как мы познакомились «вживую». Она живет в Беэр-Шеве, я – под Иерусалимом. В переводе на российские пространства это все равно, что Севастополь и Екатеринбург. Но одна-жды меня пригласили выступить в Беэр-Шеве. Я и поехала с намерением непременно побывать у Ренаты Мухи.
     Так вот, это убийственно точный по интонации, хотя и придуманный от начала до конца устный рассказ. С выкриками, вздохами, жестами, комментариями в сторону. Буквально все это я передать не могу, могу только бледно пересказать:
     Итак, я впервые являюсь в дом, в «знаменитой» широкополой шляпе, с коробкой конфет, и подвявшим букетом цветов, которые мне подарили на выступлении.
     И вот, «папа Вадик» (муж Ренаты – Вадим Ткаченко) расставляет стол, сын Митя что-то там сервирует… а Рената «делает разговор». Я при этом изображаюсь страшно культурной элегантной дамой, даже слегка чопорной. Кажется, даже в лайковых перчатках, которых сроду у меня не бывало.
     Рената, которая волнуется и хочет «произвести на эту селедку впечатление», начинает рассказывать «про Гришку» (есть у нее та-кой уж точно смешной рассказ).
     – И тут я вижу, что Динино лицо по мере повествования вытягивается, каменеет и теряет всяческое выражение улыбки. Я продолжаю…Рассказ к концу все смешнее и смешнее…Трагизм в глазах гостьи возрастает. Что такое, думаю я в панике, ведь точно смешно! Заканчиваю… И вы, Дина, замороженным голосом, сквозь зубы говорите: «Рената, какая же вы блядь!» – Ничего для первого раза, да? А?! (Ее любимый выкрик: «А?!»)
     – И когда я так осторожно говорю, что в моем возрасте это, пожалуй, уже комплимент…и интересуюсь, чем, так сказать, заработала столь лестное…
     Дина сурово обрывает:
     – Вы хотите сказать, что этот рассказ у вас не записан?
     Я отвечаю:
     И этот, и все остальные.
     Дина с каменным лицом:
     – Конечно, блядь!
     Самое смешное, что этот рассказ основан на моем действительном возмущении: каждый раз я – письменный раб, пленник кириллицы, – услышав очередной виртуозно детализированный, оркестрованный колоссальным голосовым диапазоном устный рассказ Ренаты Мухи, принималась ругать ее:
     – И это не записано?!
     Второй рассказ, – про то, когда я приезжаю в следующий раз, – еще более пикантный.
     Как Рената открывает мне дверь, и я спрашиваю с разгоряченным лицом:
     – Рената, почему у вашего соседа яйца справа?
     Якобы, я ошиблась дверью, мне открыл сосед на нижней площадке, и он был в трусах. И что в этом вопросе, якобы, никакого криминала нет. Оказывается, все английские портные – брючники, снимая размеры, непременно спрашивают клиентов: сэр, вы носите яйца справа или слева?...
     …И вот, переночевав у Ренаты, наутро я ухожу, цветы оставляю, конфеты забираю с собой…
     В этом месте рассказа я всегда подозрительно спрашивала: – Конфеты?! Забираю?! Как-то не верится. Это не про меня…
     Рената сразу поправлялась: – Или оставляете…Конфеты, впрочем, говно, – кажется, «Вечерний Киев»… За вами захлопывается дверь, и тут мы слышим страшный грохот! Поскольку вы явились в каких-то умопомрачительных туфлях на гигантских каблуках, то вы и грохнулись как раз под дверью соседа с яйцами. И правильно! Нечего заглядывать, куда вас не приглашают!
     У меня почему-то нет ощущения, что Рената исчезла из моей жиз-ни. Так бывает после ухода больших артистов, писателей, поэтов: эманация заполнения пространства личностью такова, что очень дол-го остается впечатление абсолютного их присутствия здесь и сейчас. Ловлю себя на импульсивном желании позвонить ей и рассказать о недавней поездке в Польшу, о том, что по-польски «еврейская писательница» звучит как «жидовска писарка». Спохватываюсь, что позвонить не получится… и все-таки по инерции представляю себе комментарии Ренаты: ее жестикуляцию, ее руки, что взлетают и как бы охватывают в воздухе арбуз; ее голос с неподражаемыми интонациями, который звучит во мне, все звучит и звучит, не замирая...

Иерусалимский Журнал", 2009, № 31